Ривас сделал еще глоток и покачал головой – скорее удивленно, чем в знак отрицания.

– Возможно, я, – медленно произнес он, – возьму назад эпитет «невозможное». Давайте рассмотрим «неискреннее». Почему я? Вам-то это зачем?

– Пожалуйста! Касательно того, что с этого имею я, признаюсь, в настоящее время несколько... как бы это сказать... распылился, рассредоточился... Словно фермер, взрастивший обширные поля богатого урожая, но у которого нет ни батраков, ни лошадей, а всего две-три корзинки. К тому же десять лет назад я по глупости позволил себе... гм... экстравагантную шалость, вымостившую Священный Город стеклом. Бах! Бах!

Ривас кивнул, припомнив внезапную ослепительно белую вспышку в воспоминаниях Сойера.

– Поэтому, – продолжал Мессия, – я пришел к выводу, что полноправный партнер куда полезнее обилия ничего не знающих работников, которые могут плавать туда-сюда между этим местом и Ирвайном – бах! – но не могут проследить за тем, чтобы все действовало как надо, и, возможно, помогать мне полезными советами; в конце концов, мне весьма нужна точка зрения умного и информированного туземца. Мы можем представить вас как этакого современного святого Павла – некогда беспощадного гонителя истинной веры, но ныне просвещенного и прощенного, одного из ее крепчайших столпов! Как вам? Мне нравится. Грег, Грег, что ты гонишь меня?

Он довольно хихикнул.

– Что же до того, – продолжал он, – почему именно вы... Дружище, да вы себя недооцениваете! Я ведь тоже узнал о вас кое-что за время наших недолгих психических контактов. Ба, да ведь до сих пор за все мои путешествия, клянусь, я не встречал настолько родственной мне души! Признайтесь же: другие существа интересуют вас лишь в той мере, в какой они являются для вас забавой или, напротив, помехой. Подобно мне, вы с жадной бесцеремонностью потребляете все, что можете получить от них, и совершенно безразличны к тому, что станет с ними после; собственно, сам вид их после вам противен, словно вас заставляют доедать остывшие, заветрившиеся остатки трапезы! И, подобно мне, средоточием всех ваших интересов, если убрать притворство и позу, единственным, достойным вечного восхищения, являетесь вы сами. Мы с вами великолепно понимаем друг друга, мой мальчик. Мы можем, не притворяясь во взаимной страсти, неплохо помогать друг другу. Мы ни с кем не сливаемся, мой мальчик. Мы потребляем. Вы и я всегда сами по себе. Так сказать, держащиеся особняком частицы целого. – Сойер хрипло рассмеялся, – Мы с вами два сапога пара. Ривас смотрел в жирное, ухмыляющееся лицо и понимал, что никто не проникал в его душу так глубоко.

– Так как, – сказал Сойер, – является ли мое предложение... как вы его охарактеризовали... «решительно, абсолютно непривлекательным»?

– Нет, – признался Ривас.

Никто из сидевших за столом-плотом женщин, казалось, не уделял их разговору особого внимания – Ури смотрела Сойеру в рот вне зависимости от того, говорил он или нет, а сестра Уиндчайм упорно смотрела на свои руки с болезненно-напряженным видом человека, проглотившего слишком большой кусок, – однако сейчас сестра Уиндчайм подняла голову и встретилась взглядом с Ривасом. Боль и обида в ее глазах удвоились.

Господи, детка, подумал Ривас, да я ведь соглашаюсь с твоим чертовым Мессией, с твоим драгоценным богом.

Гондола вернулась, нагруженная дымящимися подносами, и официант ловко расставил нужные подносы перед нужными людьми, а потом подал напитки.

– Но, боюсь, – добавил Ривас, дотрагиваясь для уверенности до выпуклости в воротнике, – боюсь, что я отвечу отказом.

Сойер застыл с поднесенной к своему огромному рту вилкой какой-то светящейся гадости и снисходительно улыбнулся.

– Вы уверены, мой мальчик? Скажите папочке почему?

Ривас допил текилу и налил себе новый стакан.

– Ну... – почти довольным голосом произнес он, совершенно уверенный в том, что ему не покинуть Дворца Извращений живым, а следовательно, бояться ему уже нечего, что бы он ни сказал. – Благодаря... благодаря лысому мальчишке, который умер в куче отбросов. И груде старых запчастей, умершей на стеклянной равнине. И убийце-своднику, умершему из верности. И шлюхе, обладающей чувством справедливости. Я вас еще не утомил? И благодаря сестре Уиндчайм, сохранившей сострадание, как вы ни пытались выбить его из нее. И благодаря самой эгоистичной части Грега Риваса, которая плавает где-то в канале.

– Я все понял, мой мальчик, – мягко произнес Сойер, откладывая вилку. – Что ж, раз так, вам не помешает небольшое представление, не так ли?

– Нет, – неуверенно произнес Ривас.

– Я знаю, что вы хотели сказать вовсе не это. – Сойер улыбнулся и хлопнул в пухлые ладоши. – Мне нужно несколько добровольцев из присутствующих! – крикнул он. Словно кто-то разом дернул за несколько невидимых нитей, с полдюжины людей повскакивали со своих мест в разных частях зала.

– Один из официантов сейчас подгонит лодку, – крикнул им Сойер. – Я буду вам весьма признателен, если вы все погрузитесь в нее, чтобы он подвел ее вот сюда, напротив моего плота.

На глазах у Риваса шесть человек, в том числе три женщины, по очереди сели в лодку, которую один из официантов тащил на буксире за своей гондолой. В конце концов полностью загруженная лодка остановилась, покачиваясь, прямо перед плотом Сойера.

– Привет, – улыбнулся Сойер ее пассажирам.

– Привет, – отозвались те.

– Как настроение? Вам здесь нравится?

– Конечно, – ответил нестройный хор. – Не то слово! Высший класс!

– Рад слышать, – заверил их Сойер. – А теперь я хочу, чтобы вы все слушали меня внимательно, идет? Будьте добры, встаньте – осторожнее, ведь вы не хотите же упасть в воду, нет? Так, теперь смотрите прямо на меня и вытяните руки перед собой ладонями вверх, словно несете блюдо.

С веселыми улыбками все шестеро выполнили его командуй, потолкавшись немного локтями, встали лицом к плоту Сойера, выставив перед собой чуть согнутые руки.

– Знаете, что вы держите в руках? – спросил Сойер. Они замотали головами, переглянулись и мотнули еще раз. Ривас заподозрил, что они загипнотизированы.

– Так вот, каждый из вас держит в руках собственное лицо, – настойчиво произнес Сойер. – Вы все стоите здесь, держа в руках свои лица, а головы у вас гладкие, как яйца! Вы все абсолютно одинаковы! Боже праведный, только не уроните свои лица и не спутайте их с чьими-то другими!

Никто из шестерых не шевелился, разве что переступал, сохраняя равновесие в покачивающейся лодке, или облизывал пересохшие губы. Впрочем, теперь они и вовсе застыли. Руки свело от напряжения.

– Вы даже говорить не можете! – продолжал Сойер. – Вы просто яйца. – Он взял со стола солонку и бросил ее в воду. Выражение лица его не изменилось, но в голосе зазвучала паника. – Боже, вы их уронили! Вы все уронили свои лица в воду!

Все шестеро разом бросились в воду, едва не перевернув свою лодку и забрызгав плот Сойера.

– А вы, сэр, – спросил Сойер, поворачиваясь к Ривасу, – вы крепко держитесь за свое лицо?

– Да. – Ривас вглядывался в взбаламученную воду.

– Ах! И никогда не испытываете сомнений, глядя в зеркало? Вот вам вопросец: если ни одного зеркала поблизости нет, на месте ли еще ваше лицо? Вы совершенно уверены? – Он проследил направление его взгляда. – Ох, ох, нет, мой мальчик, обратно они не выплывут. Так как?

Ривас снова невольно дотронулся до выпуклости у воротника.

– Я... я не знаю.

– Личность может распадаться, – сказал Сойер. – Я предлагаю вам шанс укрепить свою и сохранить ее навсегда – но они могут распадаться. – Он выставил пухлый палец и наклонился в сторону сестры Уиндчайм. – Слейся с...

– Нет, – резко бросил Ривас.

Урания перестала жевать свои tacos и беспокойно подняла взгляд.

Сойер посмотрел на Риваса с наигранным удивлением.

– Прошу прощения?

– Не причащайте ее.

Сестра Уиндчайм не пошевелилась, но продолжала пристально смотреть куда-то вниз, стиснув вилку с такой силой, что костяшки пальцев побелели.